Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.
Жизнь — это затяжной прыжок из пизды в могилу.
Жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном.
Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.
Вас не смущает,что я курю? — Когда администратор театра увидел её в гримерке абсолютно голой.
В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи.
В Москве можно выйти на улицу одетой как Бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение — это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» — ибо в бедность никто не верит. (1949)
В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернётесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает. — в ответ проходящему молодому человеку, который толкнул на улице Раневскую и обругал
В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
— Вам никогда не говорили, что вы похожи на Бриджит Бардо?
— Нет, никогда.
— И правильно, что не говорили.
Воспоминания — это богатства старости.
Всю свою жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй.
Вторая половинка есть у мозга, жопы и таблетки. А я изначально целая.
— Вы по-прежнему молоды и прекрасно выглядите.
— Я не могу ответить вам таким же комплиментом!
— А вы бы, как и я, соврали!
Мужики от начала дней до их конца за сиськой тянутся.
Есть такие люди, к которым просто хочется подойти и поинтересоваться, сложно ли без мозгов жить.
Многие жалуются на свою внешность, и никто — на мозги.
Научите меня нервно и аристократично курить, прищуриваясь и ломая изгибы пальцев о кожаные кресла и диваны, путать дымом шелковые шторы, и, возможно, я смогу красиво признаться вам в любви, стихами и безумно красивыми словами, без орфографических ошибок. А пока — увольте… но я хочу вас трахнуть прямо здесь на полу.
Артист «Моссовета» Николай Афонин жил рядом с Раневской. У него был горбатый» «Запорожец», и иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его «Запорожец» втиснулись сзади три человека, а впереди, рядом с Афониным, села Раневская. Подъезжая к своему дому, она спросила:
— К-Колечка, сколько стоит ваш автомобиль?
Афонин сказал:
— Две тысячи двести рублей, Фаина Георгиевна.
— Какое ***ство со стороны правительства, — мрачно заключила Раневская, выбираясь из горбатого аппарата.
— Фуфа, почему ты всегда подходишь к окну, когда я начинаю петь?
— Я не хочу, чтобы соседи подумали, будто я бью тебя!
Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я себя считаю нормальной психопаткой. Но не могу есть мяса. Мясо я держу для людей.
— Ничего кроме отчаянья от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.
Знаете, — вспоминала через полвека Раневская, — когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
— Нонна, а что, артист Н. умер?
— Умер.
— То-то я смотрю, он в гробу лежит…
Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна была играть на сцене:
— Ну эта, как ее… Такая плечистая в заду…
Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.
— И что же здесь изображено? — интересуются зрители.
— Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.
— И где же здесь море?
— Оно уже позади.
— А где евреи?
— Они уже перешли через море.
— Где же тогда египтяне?
— А вот они-то скоро появятся! Ждите!
Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на диеты, жадных мужчин и плохое настроение.
Всю жизнь я страшно боюсь глупых. Особенно баб. Никогда не знаешь, как с ними разговаривать, не скатываясь на их уровень
Женщины умирают позже мужчин, потому что вечно опаздывают.
— Очень сожалею, Фаина Георгиевна, что вы не были на премьере моей новой пьесы, — похвастался Раневской Виктор Розов. — Люди у касс устроили форменное побоище!
— И как? Удалось им получить деньги обратно?
Заходит в магазин на Таганке мужчина и спрашивает:
— Мне бы перчатки…
— Вам какие? Кожаные, замшевые, шерстяные?
— Мне кожаные.
— А вам светлые или темные?
— Черные.
— Под пальто или под плащ?
— Под плащ.
— Хорошо… Принесите, пожалуйста, нам ваш плащ, и мы подберем перчатки нужного цвета и фасона.
Рядом стоит Раневская и все это слушает. Потом наклоняется к мужчине и театральным шепотом, так что слышит весь торговый зал, говорит:
— Не верьте, молодой человек! Я им уже и унитаз приволокла, и жопу показывала, а туалетной бумаги все равно нет!
Я — выкидыш Станиславского!
Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.
Спутник славы — одиночество.
Как-то раз Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.
— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?
— Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу.
— Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание…
— Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.
Руководящий поэт начал спасаться бегством.
— Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! — крикнула ему вслед Раневская.
Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.
Кино — заведение босяцкое.
Никто, кроме мёртвых вождей, не хочет терпеть праздноболтающихся моих грудей.
— Вот женишься, Алёшенька, тогда поймешь, что такое счастье.
— Да?
— Да. Но поздно будет.
Если человек умный и честный — то беспартийный.
Если умный и партийный — то нечестный.
Если честный и партийный — то дурак.
Одной даме Раневская сказала, что та по-прежнему молода и прекрасно выглядит.
— Я не могу ответить вам таким же комплиментом, — дерзко ответила та.
— А вы бы, как и я, соврали! — посоветовала Фаина Георгиевна.
85 лет при диабете — не сахар.
Я устала симулировать здоровье.
Получаю письма: «Помогите стать актером». Отвечаю: «Бог поможет!»
— Чем умный отличается от мудрого? — спросили у Раневской.
— Умный знает, как выпутаться из трудного положения, а мудрый никогда в него не попадает.
Раневская обедала как-то у одной дамы, столь экономной, что Фаина Георгиевна встала из-за стола совершенно голодной. Хозяйка любезно сказала ей:
— Прошу вас еще как-нибудь прийти ко мне отобедать.
— С удовольствием, — ответила Раневская, — хоть сейчас!
Сколько лет мне кричали на улице мальчишки: «Муля, не нервируй меня!» Хорошо одетые надушенные дамы протягивали ручку лодочкой и аккуратно сложенными губками, вместо того чтобы представиться, шептали: «Муля, не нервируй меня!» Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: «Муля, не нервируй меня!» Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей.
— Чем может утешиться человек, с которым случилось несчастье?
— Умный человек утешится, когда осознает неминуемость того, что случилось. Дурак же утешается тем, что и с другими случится то же.
— Кем была ваша мать до замужества? — спросил у Раневской настырный интервьюер.
— У меня не было матери до ее замужества, — пресекла Фаина Георгиевна дальнейшие вопросы.
Вторая половинка есть у мозга, жопы и таблетки. А я изначально целая.
Я не умею выражать сильных чувств, хотя могу сильно выражаться.
В старости главное — чувство достоинства, а его меня лишили.
Женщина, чтобы преуспеть в жизни, должна обладать двумя качествами. Она должна быть достаточно умна для того, чтобы нравиться глупым мужчинам, и достаточно глупа, чтобы нравиться мужчинам умным.
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой.
Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое.
Нужна только доброта и сострадание.
Раневская очень боялась, что ей могут предложить сотрудничать с КГБ — в то время это было распространено. Один её знакомый посоветовал в случае, если такое предложение поступит, сказать, что она кричала во сне. Тогда она не подойдёт для сотрудничества и предложение будет снято. Однажды, когда Фаина Георгиевна работала в Театре имени Моссовета, к ней обратился парторг театра с предложением вступить в партию. «Ой, что вы, голубчик! Я не могу: я кричу во сне!» — воскликнула Раневская. Слукавила она или действительно перепутала эти департаменты, можно только догадываться.
— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?
— Я вам ещё в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.
Как я завидую безмозглым!
Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.
Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.
Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения».
Красивые люди тоже срут.
Критикессы — амазонки в климаксе.
Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной…
Когда Фаину Георгиевну спросили какие, по её мнению, женщины склонны к большей верности — брюнетки или блондинки, она незадумываясь ответила: «Седые!»
Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, — требует капризная молодая актриса. — Все будет настоящим, — успокаивает ее Раневская. — Все: и жемчуг в первом действии, и яд — в последнем.
Женщины, конечно, умнее. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги?
Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много — в Книгу о вкусной и здоровой пище.
Жизнь моя… Прожила около, всё не удавалось. Как рыжий у ковра.
В больнице, увидев, что Раневская читает Цицерона, врач заметил:
— Не часто встретишь женщину, читающую Цицерона.
— Да и мужчину, читающего Цицерона, встретишь не часто, — парировала Фаина Георгиевна.
— Обслужите даме рот!
Объясняя кому-то, почему презерватив белого цвета, Раневская говорила:
— Потому что белый цвет полнит.
— Фаина Георгиевна, вы опять захворали? А какая у вас температура?
— Нормальная, комнатная, плюс восемнадцать градусов
Если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она понимает, что второго такого дурака она не найдет.
Не можете никак понять, нравится ли вам молодой человек? Проведите с ним вечер. Вернувшись домой — разденьтесь. Подбросьте трусы к потолку. Прилипли? Значит нравится.
Старшее поколение всегда ругает молодежь:
— она, мол, совершенно испортилась, стала легкомысленной, не уважает старших, без царя в голове, только о забавах и думает…
Услышав такой стариковский разговор, Раневская сказала со вздохом:
— Самое ужасное в молодежи то, что мы сами уже не принадлежим к ней и не можем делать все эти глупости…
Юноша с девушкой сидят на лавочке. Юноша очень стеснительный. Девушке хочется, чтобы он её поцеловал, и она говорит:
— Ой, у меня щёчка болит.
Юноша целует её в щёчку:
— Ну как, теперь болит?
— Нет, не болит.
Через некоторое время:
— Ой, у меня шейка болит.
Он её чмок в шейку:
— Ну как, болит?
— Нет, не болит.
Рядом сидит Раневская и спрашивает:
— Молодой человек, вы от геморроя не лечите?!
Посмотрите, Фаина Георгиевна! В вашем пиве плавает муха!
— Всего одна, милочка. Ну сколько она может выпить?!
Воспоминания — это богатства старости.
Чтобы оставаться худой, женщине надо есть перед зеркалом и обнажённой…
Одиночество как состояние — не поддаётся лечению.
Талант — как бородавка — либо он есть, либо его нет.
Нет толстых женщин, есть маленькая одежда.
Люди как свечи: либо горят, либо в жопу их.
Стареть скучно, но это единственный способ жить вечно.
Поклонница просит домашний телефон Раневской. Она:
— Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню!
Я, как яйца, участвую, но не вхожу.
— Я была вчера в театре, — рассказывала Раневская. — Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.
Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.
Я вас ненавижу. Куда бы я ни пришла, все оглядываются и говорят: «Смотри, это Муля, не нервируй меня, идёт» (Из разговора с Агнией Барто)
— Я вчера была в гостях у N. И пела для них два часа…
— Так им и надо! Я их тоже терпеть не могу!
Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.
Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
Я как старая пальма на вокзале — никому не нужна, а выбросить жалко.
Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.
— Я не пью, я больше не курю и я никогда не изменяла мужу — потому что у меня его никогда не было.— Так что же, значит, у вас совсем нет никаких недостатков?— В общем, нет. Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю…
— Я обожаю природу.
— И это после того, что она с тобой сделала?
Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
-Я теперь понимаю почему презервативы белого цвета! Говорят, белое полнит…
Эта дама может уже сама выбирать, на кого ей производить впечатление. (На высказанное мнение «На меня Сикстинская Мадонна впечатления не производит».)
Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.
Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.
Четвёртый раз смотрю этот фильм и должна вам сказать, что сегодня актёры играли как никогда.
Чтобы мы видели, сколько мы переедаем, наш живот расположен на той же стороне, что и глаза.
У меня хватило ума прожить жизнь глупо.
У нее не лицо, а копыто.
У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара.
Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить: — Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта. — Почему после второго? — После первого очень уж большая давка в гардеробе.
Успех — единственный непростительный грех по отношению к своему близкому.
Такая задница называется «жопа-игрунья» (о проходящей даме), «А с такой жопой надо сидеть дома!» (о другой).
Талант — как бородавка — либо он есть, либо его нет.
Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы её не было… Лучше бы память навсегда убить.
…Тошно от театра. Дачный сортир. Обидно кончать свою жизнь в сортире.
Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит так: очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом. Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.
Семья заменяет всё. Поэтому, прежде чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее: всё или семья.
Сказка — это когда женился на лягушке, а она оказалась царевной. А быль — это когда наоборот.
Сложно быть гением среди козявок.
Сняться в плохом фильме — всё равно что плюнуть в вечность.
Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать-героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку.
Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает лёгкий флирт.
Спутник славы — одиночество.
Старость — это время, когда свечи на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а половина мочи идет на анализы.
Старость — это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.
Старость — это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман — и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала.
Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.
Паспорт человека — это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить,как восемнадцатилетняя.
О режиссере З.: «Перпетум кобеле».
(Когда её окружила толпа детей с радостными возгласами: «Муля! Муля!»)
— Пионеры, идите в жопу.
(Когда пионеры-тимуровцы пришли к ней домой, помогать как престарелой)
— ПиОнЭры, возьмитесь за руки и идите в жопу!
Пипи в трамвае — всё, что он сделал в искусстве!
Питаться в одиночку так же противоестественно, как срать вдвоем!
Получаю письма: «Помогите стать актером». Отвечаю: «Бог поможет!»
После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения — подношенияпоклонников ее игры — и печально замечала: — Как много любви, а в аптеку сходить некому.
— Почему женщины так много времени и средств уделяют своему внешнему виду, а не развитию интеллекта?
Почему все дуры такие женщины?
Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.
Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результатеткнул его клювом в голову. Все, как у людей.
Пусть это будет маленькая сплетня, которая должна исчезнуть между нами.
Каждый волен распоряжаться своей жопой, как ему хочется. Поэтому я свою поднимаю и уёбываю. (На партсобрании в театре Моссовета, на котором обсуждалось немарксистское поведение одного именитого актера, обвиняющегося в гомосексуализме.)
Крылатую фразу из фильма Подкидыш «Муля, не нервируй меня!» придумала Рина Зелёная[3]. Всю оставшуюся жизнь «Муля» преследовал Раневскую: так кричали мальчишки при виде её на улицах, эту фразу первой вспоминали при знакомстве с ней. Даже Брежнев на вручении ей в 1976 году (в связи с 80-летием) ордена Ленина вместо приветствия сказал: «А вот идёт наш Муля, не нервируй меня!». Раневская ответила: «Леонид Ильич, так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы!». Генсек смутился и добавил: «Простите, но я вас очень люблю».
Фаина всегда была самокритичной, ей принадлежит известное высказывание: «Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности». Худсоветы и комиссии, в присутствии которых приходилось играть, в то время были обычным делом, когда вместо любящей артиста аудитории на него смотрели «вершители судеб». Часто после таких выступлений артист находился «в зажиме», но никак не Раневская: «Играю скверно, смотрит комитет по Сталинским премиям. Отвратительное ощущение экзамена».
